Кто-то из командиров крикнул: "Раненые есть?"
Тишина. Никто не откликнулся – хорошо.
Еще крик: "Раненые есть!?" Тишина.
Тревога "а вдруг кого-то задело", быстро таяла – бой закончился, и в ближайшие час-два вряд ли начнется.
И тут крик: "Есть раненые... Есть раненые!"
Сразу волнение и суета вступают в свои права. Кто-то бежит за помощью, кто-то кричит: "Сколько? Тяжелые?"
Я хватаю камеру и, включая ее на ходу, бегу на голос. Как назло, опять начинают стрелять, поэтому не добегаю до переднего края и приседаю возле колонны, метров за десять от раненого.
Возле него суетятся человек пять-шесть, значит, моя помощь не нужна.
Боец рядом со мной, увидев видеокамеру, шипит, как мне кажется, с ненавистью:
"Иди... иди отсюда... иди... со своей камерой. Уйди, убьют".
Я продолжаю снимать, не обращая внимания: стандартная ситуация, не в первый раз отсылают, и пока нет явной агрессии, я не отсылаю в ответ.
Видно плохо, в терминале темно и пыльно. Двое бегут за носилками, возле раненого остаются четверо, что-то долго возятся, но все-таки поднимают его и несут к медику.
Пробегают возле меня, кто-то из них кричит мне – слышу, чувствую по голосу: я для него как предатель – "Снимаешь?!.. Да помог бы лучше..."
Я хватаю раненого за ногу. Кто-то рядом со мной кричит: "Прикрывай!" – и боец, возле которого мы пробегаем, пускает длинную очередь из пулемета. Мы, уже не пригибаясь, бежим к доктору.
В который раз я понял, что жизнь не помещается в рамки кино: у меня не было возможности выбирать ракурсы, и нельзя было не помочь раненому, поэтому я просто повернул работающую камеру и снимал нашу пробежку.
Мы принесли его в комнату, где все пьют чай, положили на пол, и я понял, почему так долго возились возле него бойцы.
У него не было обеих рук, и на обрубки нужно было наложить жгут. Потом я увидел, что одна рука все-таки есть, но она лежала рядом, почти оторванная от тела, и когда ее привязывали к туловищу бинтом, было понятно, что руку все равно отрежут.
Узнали, что раненого зовут Терещенко, и что он, кажется, из той же 79 бригады.
Он лежал на полу, был в сознании, и спросил:
– Я никого не подвел?
– Ты никого не подвел, ты никого не подвел. Все будет хорошо, все будет хорошо.
– Рукам больно...
– Потерпи, потерпи. Все будет хорошо, все будет хорошо.
Вот эти повторы, как будто говорили с ребенком, поразили больше всего.
Привели еще одного раненого – тяжелая контузия, потом еще одного, тоже с тяжелой контузией, он лежал на полу и говорил, что хочет плакать. Рядом сидел боец, держал его за руку и говорил:
– Поплачь, поплачь, легче будет.
В это время Терещенко кололи очередную порцию обезболивающих, бинтовали обрубок левой руки, и привязывали то, что осталось от правой, к туловищу.
Вчетвером мы понесли его к броневику.
Опять началась пальба из автоматов и гранатометов – целились, скорее всего, по БТР-у.
Водитель занервничал или что-то напутал и отъехал на несколько метров в сторону. Сразу полдесятка человек дружным криком вернули его на место.
Так получилось, что Терещенко нужно было загружать в машину мне и еще кому-то, лишние люди просто мешали. Тот, кто был внутри БТР, не понял, что нужно помочь, или просто растерялся, и мы замешкались у открытого люка.
Вокруг стреляют, кто-то кричит: быстрее, быстрее, быстрее.
И тут случилось то, что как-то связало меня и Терещенко.
Он был в сознании, понял, что задержка, и стал помогать мне, как мог.
Рук у него не было и ногами он отталкивался от борта, чтоб просто упасть головой вниз в нутро машины.
Кто-то поддержал его изнутри за плечи, я закинул его ноги внутрь, кто-то рядом захлопнул дверцу.
Я не видел, как отъехал БТР, потому что уже бежал по терминалу, понимая, что пока стоит броневик, он закрывает меня от пуль и осколков.
Отсюда